Франсуаза Леру

УЧЕНИЕ И ИСТОКИ ДРУИДИЗМА
(главы из книги "Друиды")

   Доктрина друидов, предмет этого учения, сохранявшегося столькие годы, почти полностью неизвестна нам: те, кто обладали знаниями, не записывали того, что знали. Мы попытаемся здесь понять причины подобной неприязни к записи, а затем обратимся к некоторым дошедшим до нас основным идеям.

   Трудно исследовать доктрину друидов, основанную на системе передачи табуированных знаний. “Доктрина” — слово даже слишком сильное, чтобы обозначить то немногое, что нам известно. К тому же, что скрывало за собой наименование “друидизм” в кельтской античности? Классические авторы лишь весьма неполно отвечают на этот вопрос¹. Несомненно лишь то, что, исходя из первого значения ирландского слова “druidechta”, оно объединяло в себе совокупность представлений, связанных с духовным авторитетом, включая сюда, — что для Древнего Мира есть черта весьма необычная — и нравственные понятия².
Нам тяжело судить об этом сегодня, когда в нашем распоряжении имеются лишь разрозненные сведения и современные критерии объединения, из которых наиболее неадекватным, безусловно, является использование письменности, письменное оформление. Это последнее, на взгляд древних кельтов, было неспособно играть роль хранилища знания, каковую мы признаем ныне за письменным документом; равно как не могло оно и стать тем средством передачи знания последующим поколениям, каковое человек XX столетия видит в “книге”. Отсутствие записи, подтверждаемое Цезарем³, должно побудить нас к известной осторожности в исследовании.
“Мне кажется (mihi videntur)”, — осмотрительно пишет Цезарь, — когда отмечает, что друиды не пишут, и он прав, употребляя такой оборот, поскольку он ошибается относительно существа проблемы. То, что друиды не использовали записи в делах религиозных, совсем не означает, что они не знали письменности. Отсутствие галльских текстов — факт, совершенно не зависящий от того культурного уровня, которого достигла кельтская цивилизация в Галлии, и сам Цезарь свидетельствует о том, что гельветы греческими буквами помечали на табличках для письма, которые были обнаружены в их лагере, результаты собственной переписи⁴. Нам известно, также, что послание умершим писали на табличках по-гречески и бросали их в погребальный костер⁵. Наконец, галльские монеты часто имеют на себе теонимы, написанные по-гречески.

Письменность вовсе не была друидам неведома, и нет никаких оснований полагать, что употребление ее было запрещено неким друидическим “постановлением”. Если бы это было так, то, с точки зрения Цезаря, мы могли бы, на худой конец, иметь систему счета гончаров из Ла-Грофесенка⁶, но у нас не было бы ни одной надписи. Тем не менее, Галлия представляет нам их, — в небольшом количестве, написанные по-галльски, разумеется, с трудом читаемые и трудно переводимые, но безусловно кельтские, по своему характеру. Значительная часть дешифрованных текстов — чаще всего, записанных греческим письмом, — по содержанию относятся к погребальной сфере кельтской религии⁷. С другой стороны, было бы крайне странно, если бы кто-то пожелал систематически препятствовать приобщению к истине целой части общества: кельтская цивилизация была либеральной, поскольку всякий человек, отвечавший известным требованиям, мог получить друидическое образование, даже если он сам не становился друидом.

Итак, следует полагать, что и в Галлии, и в Ирландии друиды и их ученики не представляли собой парадоксальным образом эрудитов, не знавших письменности, но, напротив, прекрасно умели читать и писать. Письменности придавалось своего рода магическое значение, более значительное, нежели таковое было у речи; следовательно, она могла использоваться только в исключительных случаях. Тем не менее, имелась, по-видимому, и другая причина, более серьезная.

Фактически кельты почти ничего не писали. В Ирландии могли высечь несколько огамов на погребальной стеле⁸, в крайнем случае — бросить письменный вызов противнику, как не раз делает это Кухулин в “Похищении...”, или, наконец, наложить чары с помощью нескольких таинственных букв, но в целом почти что все происходило вербально, в устной форме: asbert in drui, “друид говорит...”, и письменное проклятие являлось ужаснейшей санкцией, так что трактат о письменности (“Auraicept”), причисляет огамы к сфере связующего бога Огмы⁹, в то время как те триста пятьдесят коротких и длинных историй, которые должен был знать оллам, разумеется, были созданы не для чтения, но для рассказа их наизусть, для “сказа”. Этим объясняется то, что многие ирландские тексты существуют в двух или трех вариантах, наиболее древние из которых редко бывают самыми длинными. Как указывает Ж. Дюмезиль, относящий проблему к индоевропейским временам: “...буддийские гатха Индии и авестийские гатха Ирана, наконец, весь ирландский эпос позволяют распознать в них один и тот же прототип: стихотворные пассажи в более или менее установленных — патетических, особо выразительных или просто важных местах (речи, диалоги, иногда — описания); но все остальное, то есть, повествование в целом, исполнено в прозе, подвижного характера, которую каждый рассказчик передавал на свой манер — удлиняя или сжимая свой рассказ, приукрашивая его, осовременивая, адаптируя... Возможно, что те многочисленные стихи, которыми друиды-ученики (скорее, разумеется, ученики-ватес) нагружали свою память, были стихами именно такого типа: не самодостаточными поэмами, но узлами, ритмическими ориентирами в прозаических повествованиях, традиционным в которых являлся только смысл”¹⁰.

Отчего так происходило, зачем этот отказ от наиболее удобного способа, изобретенного людьми для того, чтобы освободить от лишнего труда свою память? Что за несовместимость была между традицией друидов и письменностью? Вот как, по-видимому, можно сформулировать это вкратце. Если письменность служит для закрепления религиозного положения и навечно, статически продлевает действие той или иной формулы, погребальной надписи, обязательства или проклятия, defixio или гейса, то реальная, активная, динамическая мысль, изменчивая, как жизнь, частью которой, наиболее тонкой и неуловимой, она является, не может и не должна применяться к таким обстоятельствам: “...в каждом поколении, — говорит далее Ж. Дюмезиль, — в каждом ученике знание обретает новое рождение, оно не вкладывается как некая сумма, оно облекается в форму, которая, сохраняя в себе его смысл и существенные черты, омолаживает и до некоторой степени актуализирует его...”¹¹.
Всеобщее использование письменности зафиксировало во времени, привело бы к фиксации определенного момента времени и, следовательно, в определенном смысле, убило бы то, что должно было таким образом жить и возрождаться к жизни вечно.

Это оригинальное представление об опасности, которую таит в себе письменность, получает свое наивысшее объяснение в том, что, безусловно, является одним из наиболее значительных дошедших до нас аспектов традиции друидизма, — в вере в бессмертие души. Древние авторы единодушны в этом вопросе: помимо Цезаря¹², об этом пишет Лукан:

• “По учению вашему тени не улетают от нас в приют молчаливый Эреба,
  К Диту в подземный чертог: но то же дух управляет
  Телом в мире ином; если гласите вы правду,
  Смерть посредине лежит продолжительной жизни. Народы
  Северных стран, в ошибке такой, должно быть, блаженны,
  Ибо несноснейший страх — страх смерти их не тревожит.
  Вот и стремится солдат навстречу мечу и охотно
  Гибель приемлет в бою, не щадя возвращаемой жизни” .

А вот что говорит по этому поводу Помпоний Мела: “Одно из учений, в которых они (друиды) наставляют, было распространено в народе, очевидно, для того, чтобы сделать людей храбрее на войне, коль скоро они знают, что души вечны, и что у умерших есть другая жизнь”¹⁴.
Тимаген у Аммиана Марцеллина произносит следующую фразу: “Презирая свойственное человеку, провозглашают души бессмертными”¹⁵.
Диодор Сицилийский утверждает то же самое: “У них (у кельтов) распространено мнение Пифагора, по которому души людей бессмертны и в течение определенного количества лет обретают жизнь в другом теле”¹⁶.
И наконец, Страбон: “Не только друиды, но и другие утверждают, что души и вселенная неразрушимы; но все же в конечном счете огонь и вода одержат верх над ними”¹⁷.

Эти чрезвычайно сжатые по форме, скупые изложения учения, тем не менее, не свободны от тенденции к рационализации, свойственной классическим авторам: в вопросе о бессмертии души, равно как и в случае с письменностью, Цезарь и вслед за ним все остальные следствие принимают за изначальный умысел: друиды якобы проповедовали эту доктрину для того, чтобы вдохнуть в своих соотечественников могучий воинский пыл... Но война была для кельтов делом слишком обычным, слишком естественным, чтобы у друидов возникала жесткая необходимость заниматься разработкой аргументов психологического порядка.

Бессмертие души — вполне самодостаточный догмат. К тому же следует еще немало потрудиться, чтобы ясно разобраться в том, что передали нам древние авторы: по словам одних, душа удаляется жить в иной мир, согласно другим, она попросту меняет тело. Каково было мнение друидов по этому поводу? Бессмертие или метемпсихоз?

Островная литература, похоже, знает главным образом метемпсихоз:

“Ранее я пребывал во множестве форм,
перед тем, как обрел материальный облик:
Я был узким, украшенным пестро мечом,
Я верю в то, что доступно зренью,
Я был в воздухе — каплей,
Я был самой блестящей из звезд,
Я был словом средь букв,
Я был книгой в начале ее сотворенья,
Я был вспышкою света...”

“Я ветер на море,
Я волна в океане,
Я грохот моря,
Я бык семи схваток,
Я ястреб на скале,
Я капля росы,
Я прекрасный цветок,
Я свирепый вепрь.
Я лосось в реке...”

Считалось, что один знаменитый мифологический персонаж пережил многочисленные реинкарнации, что послужило историческим или, скорее, историографическим целям: “Вся раса Партолона (первая из пяти рас, населявших Ирландию) погибла от болезни, за исключением одного единственного человека, Туана, сына Сдарна, сына Сера, сына брата отца Партолона. Бог облек его во множество форм, и он прожил со времен Партолона до времен Колум Килле; он поведал знания и историю, рассказал о завоеваниях Ирландии и о событиях, начиная с прихода Кессайр до тех времен. Именно с такой целью Бог сохранил его живым до времени святых, до тех пор, когда его назвали, наконец, Туаном, сыном Кайрелла, сына Муиредаха Муиндерга; вот в каких обликах он побывал: три сотни лет в облике человека, три сотни лет в облике дикого быка в пустынях; двести лет в облике дикого козла, триста лет в облике птицы, сотню лет в облике лосося. Один рыбак поймал его в свою сеть и отнес королеве, жене Муиредаха Муиндерга; она отведала лосося, и именно в ней был, наконец, зачат Туан. Знатоки рассказывают, что это был Финтан Финеолах...”²⁰.

Следует подчеркнуть тот важный факт, что кельтский метемпсихоз не носит всеобщего ха-рактера, как, к примеру, перерождение души во многих религиях Индии. В то время как в них ему подвержены все живые существа, ирландская легенда приписывает его лишь нескольким мифологическим или божественным существам²¹, заставляет менять облик и судьбу лишь нескольких предназначенных к тому персонажей, отмеченных особой миссией, потомков первозданного человека, носителей многочисленных аспектов истины и познания²².

Совершенно иным по своей форме и по своему объему, соответственно, и по своему значению, является ирландское представление о потустороннем мире, в котором умершие ведут райское существование (Fir na mBeo, Fir na mBan, Маg Мог, Маg Ме1а)²³, “Земля живых, Земля Женщин, Великая Равнина, Равнина Услады”, чаще “Земля Молодых” (Тiг nа nog), — этот кельтский “рай” помещается очень далеко, к западу от Ирландии, за закатным солнцем, там, куда уходят мертвые. Иногда это даже “Земля Обетованная” (tir Tairngiri), где растет древо жизни²⁴. Умершие обретают там завидную участь, по сравнению с долей живущих в этом мире: “Приятные и радостные игры — они веселятся перед пенящимся вином — мужчины и красивые женщины, за кустом — без греха и всякого беззакония.

По вершинам деревьев плывет — корабль среди крон — деревья полны сочных плодов — под носом твоего суденышка.
Деревья с цветами и плодами, — над которыми витает настоящий запах вина — деревья нестареющие и без изъяна, — листья у которых золотого цвета.
Мы с самого начала времен, — без старенья, без кладбищенской ямы, — мы не ждем возраста бессилья, — нас не поражают недуги”²⁵.

Именно поэтому в Другой Мир уходили так охотно. Смерть не являлась для древних кельтов ни избавлением от жизни, полной тягот и слез, ни воздаянием за множество дурных деяний. Она была, используя выражение Лукана, серединой долгой жизни; и наиболее изящным, одним из самых привлекательных сюжетов островной мифологической литературы был сюжет о богинях, которые приходят в поисках смертных и уводят в свое вечное блаженство тех, кому они подарили свою любовь.
Но счастливые обладатели этих божественных благ должны уберечь себя от ностальгии. Один из спутников Брана, описание “плавания” которого (Immram) представляет собой чрезвычайно любопытный текст, познал это на собственном печальном опыте: “Им казалось, что они пробыли там один года, а прошло уже много, много лет.

Тоска по дому охватила одного из них, Не-хтана, сына Кольбрана. Его родичи стали просить Брана, чтобы он вернулся с ними в Ирландию. Женщина сказала им, что они пожалеют о своем отъезде. Они все же собрались в обратный путь. Тогда она сказала им, чтобы они остерегались коснуться ногой земли.

Они плыли, пока не достигли селения по имени Мыс Брана. Люди спросили их, кто они, приехавшие с моря. Отвечал Бран:

      — Я Бран, сын Фебала. Тогда те ему сказали:
      — Мы не знаем такого человека. Но в наших старинных повестях рассказывается о Плавании Брана.

Нехтан прыгнул из ладьи на берег. Едва коснулся он земли Ирландии, тотчас же обратился в груду праха, как если бы его тело пролежало в земле уже много сот лет.

После этого Бран поведал всем собравшимся о своих странствиях с начала вплоть до этого времени. Затем он простился с ними, и о странствиях его с той поры ничего не известно”²⁶.

Итак, у нас нет причин сомневаться в том, что учение о бессмертии души и о бесконечно продолжающейся жизни в Другом Мире не является единственной традиционной доктриной друидов, которая была во всеобщем употреблении. Ирландские и уэльсские документы ясно показывают, что бессмертие души и метемпсихоз имели две смежные, но отличные друг от друга сферы приложения: бессмертие было обычным и естественным уделом человеческой души, тогда как реинкарнация и метемпсихоз выпадали на долю только исключительных личностей, имевших особое предназначение, мифологических персонажей.

Нам остается лишь установить элементы различия — так же, как и сходства — в этих случаях реинкарнация, которая, по-видимому, не длилась бесконечно, но представляла собой простые кратковременные метаморфозы, зачастую добровольные и нередкие в повествованиях. Обитатели сида, которые обращаются в оленей, или в коров, или, чаще всего, в птиц²⁷; богиня войны, в зависимости от ситуации становящаяся либо рыжей коровой, либо угрем, либо вороной, — все они просто обладают даром перевоплощения; напротив, богиня Этайн, которая за тысячу двенадцать лет перед тем, как родиться дочерью Этара и стать супругой Эохаида Аирема, родилась дочерью Айлиля и была женой бога Мидера²⁸, явно демонстрирует случай метемпсихоза. Но и те и другие персонажи связаны с великой традицией религиозного зооморфизма, существовавшей у кельтов²⁹. При этом речь не может идти о тотемизме, — приписывание его кельтам всегда основано на ложных аналогиях. Не следует так же смешивать, как это иногда делают, зооморфизм и зоолатрию. Кельты почитали коня вовсе не потому, что одно из кельтских божеств имело облик этого животного. Если друид оборачивается коровой³⁰, то это происходит не ради шутки, но в особо тяжелых обстоятельствах и лишь потому, что его сан ставит его выше положения и пределов возможностей обычного человека. По словам Помпония Мелы, жрицы острова Сейн также приписывали себе такую привилегию. Они говорили, что могут “принять облик любых животных, каких захотят” (seque in quae selint animalia vertere)³¹.

Здесь самое место упомянуть об определении, даваемом в “Соответствие имен” (§ 149), где проводится различие между теми, кто обрабатывает землю (trebhta, “земледельцы”), и теми, кто обладает тем или иным искусством (aes dana “артисты” или “ремесленники”). Оседлые земледельцы — это “не-боги” (andee), иными словами, они соответствуют индийским вайшьям³²; ремесленники, или “люди искусства”, как их также называют, согласно другому буквальному переводу термина “aes dana”, являются “богами” (dee). Поэтому Кухулин вправе обратиться к Морриган следующим образом: “Да будешь ты благословлена богами и не-богами” ((bennacht de; ande; fort)³³. В Ирландии и, разумеется, в Галлии “богом”, в действительности, был всякий, кто обладал каким-нибудь техническим навыком или умственным знанием: кузнец, плотник, лекарь, поэт или друид³⁴. Классические авторы, не способные вникнуть в эти хитрые тонкости, неминуемо впали в заблуждение: “Нет никакой. связи между этим рассказом (о двух жизнях Этайн) и пифагорейским метемпсихозом. Возможно, однако, что легенда о Мидере и Этайн была принесена в Галлию (или рассказана там) друидами и сделалась причиной заблуждения греческих ученых, которые приписали друидам веру в метемпсихоз Пифагора”³⁵.

Это замечание справедливо. Когда мы в ирландском или вообще кельтском тексте сталкиваемся со случаем метемпсихоза, то он либо непосредственно, либо, опосредованно, в эпической обработке, восходит к мифу, а вовсе не к сомнительному пифагорейскому влиянию.

Ссылки по данной статье (1-35) будут опубликованы в ближайшее время.

Ф.Леру. Друиды. - СПб.: Евразия, 2000 (Magicum). 
Перевод с французского С.О.Цветковой
© 20001 artwork by Bill Worthington

Copyright ©2001 Seidr webzine